Кирилл Павлов - Импортный свидетель [Сборник]
Только бабушка Оля всегда была почему-то спокойна. Она, как обычно, в ярком платье, с пышной прической сидела в это время с Оленькой за столом в своей любимой кухне и рассказывала ей разные веселые истории и сказки, придуманные ею самой. Так было и на этот раз. Они вместе заливались смехом, и так, слушая бабушку, девочка незаметно мало-помалу справилась с ненавистной ей кашей. А хлеб все же остался у пустой тарелки, он лежал, притаившись, притягивая к себе внимание девочки. А когда бабушка встала из-за стола, чтобы налить девочке чаю, девочка решила незаметно выбросить хлеб в подвешенное у раковины мусорное ведро, изящно задекорированное под общий интерьер кухни.
Но поторопилась и промахнулась. Кусок плюхнулся на пол рядом с ведерком. Бабушка ахнула, посмотрела на свою маленькую тезку, которая вот-вот собиралась разреветься, и, ни слова не вымолвив, подняла бережнр хлеб, отряхнула, убрала соринку с масла и принялась его есть.
— Баб, ты голодная? — удивилась девочка.
Бабушка вздрогнула. Она медленно, переводя дыхание, чтобы убрать в горле спазм, продолжала жевать и смотреть куда-то далеко-далеко, мимо девочки. На глазах бабушки блеснули слезинки.
— Баб, а баб! Что ты так смотришь? Почему меня не ругаешь? Оля — плохая девочка? Плохая? Бросила хлеб, да? Оля пойдет в угол, да? — Девочка заглядывала бабушке в глаза.
Бабушка доела кусок до конца, вытерла глаза, молча обняла девочку.
— Ты простила уже, баб? Ну, скажи, простила Олю?
— Простила, Оленька.
— Баб, я не буду больше. Хорошо?
— Конечно, не будешь.
— А мама накажет. А ты не скажешь маме, баб?
Признаться, я любил этот дом не только потому, что в нем обитали мои друзья, а еще и потому, что в нем всегда очень вкусно кормили. Хозяйка — энергичная, обаятельная женщина, придумывала и приготавливала самые разнообразные, самые изысканные кушанья. И что самое удивительное в наше время — приготовление их не было для нее мучительной обязанностью. Наоборот, казалось, это доставляло ей огромное удовольствие. Ей был отпущен какой-то особый талант — готовить быстро и незаметно. Ее «рецепты» будто летали между руками, газовой плитой и водопроводным краном, она творила, создавая еду не только из самых заурядных, привычных продуктов, но и из любых остатков: вчерашней несъеденной пищи, высохшего сыра, куска подвяд-шей капусты и, конечно, из черствого хлеба. Буквально в считанные минуты рождались новые блюда — незнакомые, с придуманными самой же хозяйкой названиями, свежие, красивые, вкусные, — и даже не в считанные минуты, потому что угощение появлялось на столе тут же, немедленно, то есть раньше, чем можно было эти минуты подсчитать. Ее, всегда нарядную, без фартука, подвижную, невозможно было застать врасплох. Она любила кормить, и каждый день пекла разные пироги, блины, пудинги, делала курники и паштеты, шашлыки и салаты, торты и мороженое, варила пловы, манты, лагманы… В общем, названия знакомые, а блюда получались необычные, всегда что-то в них оказывалось свое, новое, вложенное Ольгой Сергеевной, ее интуицией, легкостью, огромным, никогда не проходящим желанием не только накормить, но доставить и эстетическое наслаждение, и пользу.
Она любила кормить. Да. Но представьте теперь, что это не было ее культом. Это была ее потребность. Она не обращала внимания, когда слышала дифирамбы по поводу ее кулинарных способностей. Лучшей наградой для нее было восторженное мычание жующих и дочиста вылизанные тарелки. Она звонко смеялась, когда слышала за столом неизменное утверждение, что вообще-то надо сдерживать себя, есть в меру, но сегодня, только сегодня, в последний раз — г исключение… Она смеялась потому, что хорошо знала, что назавтра повторится то же самое…
У древних принятие пищи считалось священным.
Она исповедовала свою философию. Считать каждодневность не символом утомления и снисхождения, а символом совершенствования и восхождения. В каждодневности она закаляла свой дух и видела источник бесконечного творчества. Чувствовала в ней себя вне пошлой обыденности и приобщалась духом к красоте, разлитой во всех сферах окружающей ее реальной жизни. Даже сама кухня, где чаще всего проходили трапезы, представляла собой не кухню в обычном понимании, а, скорее, музей под названием «приятного аппетита». Раковина и плита, тесно примостившись в уголке, не мешали общему интерьеру, состоявшему из разрисованных лубочными картинками стен, огромной коллекции деревянных ложек, свисавших с потолка, цветочному садику на подоконнике и вьющимся растениям по красной раме широкого окна. Все это дело рук той же Ольги Сергеевны, хозяйки дома, бабушки Оли…
Многие знали, что есть дом, где каждый день пекут пироги, всегда вкусно кормят всех, кто бы ни пришел, прежде всего, прежде даже самого маленького дела. Некоторые из знающих, привыкнув к этому, не видели в этом ничего особенного. Может быть, традиция, считали они, может быть, оригинальность хозяйки, им, этим некоторым знающим, так было удобнее — не задумываться. Приходишь, и все, как в старой сказке про скатерть-самобранку, к твоим услугам. Эти знающие — доброжелатели.
Но среди знающих были, наверное, и скептики, те, должно быть, не верили, что все это просто так. С чего бы это — каждого встречного кормить, да еще пирогами? «Тут что-то есть… Просто так ничего не бывает», — наверное, думали они. И будто в подтверждение этому я услышал:
— А вы как думаете? Бывает? — это обратился к моему соседу, физику из Ленинграда, сидевший рядом с ним грузный человек с квадратным подбородком в квадратных роговых очках. Сосед не успел ответить, а может быть, не хотел. Квадратный продолжал:
— В этом доме — культ еды. Даже не еды, а кормления… Здесь каждый день гости, — заявил он, смачно обсасывая перепелиную косточку.
А когда хозяйка вышла, заговорил внятно, даже на торжественный тон перешел, комментируя свое действо:
— Это даже не столько обед, сколько обет. Она перенесла голод в Ленинграде.
Все ее родные покоятся на Пискаревском. Она поклялась себе в сорок втором, что если останется живой, то всю оставшуюся жизнь каждый день будет кормить, угощать, радовать. Вкусная клятва, не правда ли? — Он широко и добродушно улыбнулся и нацелился на очередной кусок румяного пирога под грибным соусом.
Из дома вышли втроём. На проспекте квадратный, увидев приближавшийся троллейбус, едва кивнул, поспешил. А новый знакомый предложил пройтись пешком. Шли по проспекту до гостиницы, что высится на площади. Спутник оказался старым ленинградским другом дома. Когда прощались, спросил:
— А вам, судя по всему, неизвестен конец истории?
— Какой конец? Какой истории? — не понял я.
— Ну как же? Она же выжила тогда, в блокаду!..
Честно говоря, мне не хотелось ничего знать. Я видел перед собой жизнерадостную, талантливую, скорее юную, чем пожилую женщину. Я не циник и поэтому думаю, что ей помогла ее клятва.
— Нет… Клятва ни при чем. Дело в том, что тогда,
во время войны, когда появились «буржуйки» — временные печки, они — мать и Оленька, наша хозяйка, сожгли все, что было возможно, и шарили всюду в поисках топлива. В узкой щели между стеной и голландкой нашли несколько кусков высохшего хлеба. Маленькая Оля не любила хлеб, а чтобы родители ее не ругали за недоеденные куски, прятала его в узкую щель за изразцовую печь…
Басня о коте Антоне
Я ехал на своей разболтанной «Ниве» по Подмосковью. Настроение было препаршивое, я гнал, что бывает со мною редко, надеясь скоростью привести себя в норму.
Когда я был уже на Можайском шоссе, пошел дождь. В дождь на «Ниве» ездить приятно, особенно если «воткнуть» передний мост, — машина становится устойчивой, тяжелой и послушной.
Однако пришлось сбавить скорость: трактор разворотил обочину, комья земли и глины оказались прямо на проезжей части, и я боялся, что машину «поведет». Тут-то и возник на обочине высокий неопределенного возраста человек в плаще. Я не сразу заметил, что руки у него в крови, а на руках кот с изодранным брюхом. Кот смотрел на меня с надеждой. Я остановил машину и посадил их обоих.
— Подстелить бы, тряпочки у вас нет? — спросил прохожий.
— Да садитесь быстрее, — нетерпеливо сказал я, — дождь же. — И, когда они уселись, рванул с места. — Куда?
— Можайск. По дороге?
— Нет, конечно, но довезу. В больницу кота?
— Да.
— Но есть же ближе, в Рузе…
Попутчик помолчал чуть-чуть.
— Ну, если для вас семь верст не крюк, поехали в Рузу. Вы не спешите?
Я спешил всю жизнь, но какое это имеет значение, когда рядом мучается божья тварь. Свернул направо, в Рузу.
Но до Рузы не доехали. Недалеко от деревни Нестерово была больница. Кота там зашили, и я, склонный доводить всяческие истории до конца, отвез потом своих пассажиров в Можайск.
